Е. Дмитриева
Восторженность души, дар чувствовать полнее
И мыслить глубоко, дар плакать и мечтать
И видеть в жизни сей все ярче и светлее,-
То кара ль жребия?- то неба ль благодать?-
вопрошала тридцатилетняя поэтесса в стихотворении «Что лучше?». А через год, потрясенная смертью Лермонтова, нашла для себя ответ в трагическом прозрении:
Не просто, не в тиши, не мирною кончиной,-
Но преждевременно, противника рукой —
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой!
(«Нашим будущим поэтам»)
Современники считали ее умницей и красавицей, отмечали живость характера, доброту, общительность. Ей посвящали свои стихи Лермонтов и Тютчев, Мей и Огарев. В конце 30-х годов ее имя ставили порой даже рядом с именем Пушкина. Но сама она воспринимала свою судьбу скорее драматично.
Детство Евдокии Петровны, в девичестве Сушковой, прошло в Москве. Потеряв рано мать, жила она в доме своего деда, Ивана Александровича Пашкова, «в роскошном жилище» на Чистых прудах. Скрываясь от родных, с двенадцати лет стала писать стихи. А читать их давала студенту Московского университета Н. Огареву и ученику Благородного пансиона М. Лермонтову, посещавшим дом ее деда (среди стихов того времени было и посвященное декабристам стихотворение «К страдальцам»; через двадцать лет Ростопчина подарит его вернувшемуся из ссылки С. Г. Волконскому). Незадолго до кончины Ростопчиной, в 1857 году, Огарев, размежевавшийся с ней по идейным соображениям, вспомнит тем не менее в стихотворении «Отступнице» те времена почти с ностальгической нотой: «Воскресло в памяти унылой То время светлое, когда Вы жили барышнею милой В Москве, у Чистого пруда».
В восемнадцать лет, на одном из своих первых балов, Сушкова знакомится с Пушкиным, который «так заинтересовался пылкими и восторженными излияниями юной собеседницы, что провел с ней большую часть вечера». А через год друг Пушкина Вяземский, часто бывавший в доме на Чистых прудах, списывает стихотворение «Талисман» и помещает его в альманахе «Северные цветы», за что юной поэтессе «крепко достается» в семействе Пашковых.
В 1833 году «все московские матушки», как отмечает язвительный Вяземский, «рвут и мечут» от предстоящей свадьбы Сушковой, которая неожиданно для всех выходит замуж за графа Андрея Федоровича Ростопчина, сына бывшего главнокомандующего в Москве Ростопчина. Жених был знатен и богат.
Осенью 1836 года она с мужем едет в Петербург и вскоре поселяется в доме на Дворцовой набережной. Ростопчины приняты в высшем петербургском обществе и литературных салонах Петербурга — у Одоевского, Жуковского, в семье Карамзиных. На обедах Ростопчиных собирается цвет интеллектуальной элиты столицы. К этому времени относится и начало романа Ростопчиной с Андреем Карамзиным, от которого у нее было впоследствии две внебрачные дочери. В 1854 году, узнав о его гибели во время Крымской кампании, Ростопчина напишет: «…цель, для которой писалось, мечталось, думалось и жилось,- эта цель больше не существует; некому теперь разгадывать мои стихи и мою прозу…» Но все это будет позже, а пока, в конце 30-х годов, она не только одна из самых модных дам Петербурга, но и признанный всеми поэт. Однако Ростопчина чувствует, что жизнь ее, при внешнем блеске, «лишена первого счастия — домашней теплоты», а сердце вовсе не создано к той жизни, какую принуждена вести теперь,- и оттого любит повторять стих пушкинской Татьяны: «…отдать бы рада Всю эту ветошь маскарада…» С весны 1838 года она поселяется в воронежском поместье мужа, селе Анна, которым помечены многие ее стихотворения. Но, в отличие от пушкинской героини, уединение не приносит ей спокойствия, а лишь навевает меланхолию. В 1839 году в Петербурге издается книга «Очерки большого света, соч. Ясновидящей», в которой проглядывает ставшая уже к тому времени расхожей тема бездушия аристократического общества и высвечивает сложную жизненную коллизию самой Ростопчиной. Сходным же автобиографизмом отмечена и первая книга ее стихов 1841 года, в которой, как считал Плетнев, узнаешь «полную историю жизни»…
С 1840 года Ростопчина живет в Петербурге, а в 1845-м вместе с семьей отправляется за границу, откуда присылает Булгарину для «Северной пчелы» написанную в дороге балладу «Насильный брак». И цензура, и публика усматривают в стихотворении еще одно отражение семейных отношений Ростопчиных. Когда же выясняется иносказательный смысл баллады, за которым скрывается резко отрицательная оценка взаимоотношений России и Польши, в Петербурге поднимается, по словам цензора Никитенко, суматоха, а разгневанный Николай I запрещает автору впредь показываться при дворе. В 1853 году Ростопчина напишет своеобразное продолжение «Насильного брака» под названием «Дума вассалов», где предложит единственный выход из положения — «разъединение».
Ростопчины поселяются в Москве. Поэтесса сближается с кружком Погодина, сотрудничает в «Москвитянине», устраивает для молодой редакции журнала свои знаменитые субботы. Помимо стихов, она пишет и пьесы («Нелюдимка», «Семейная тайна», «Кто кого проучил»), в которых некоторые проницательные ее современники угадывают историю ее сердца; поэмы «Монахиня», «Версальские ночи»; романы «Счастливая женщина», «У пристани» и др. Специально для французской актрисы Рашель она переводит на французский свою поэтическую драму «Дочь Дон Жуана».
Наиболее драматичными оказались для Ростопчиной последние годы жизни. Не приняв крайнего западничества, Ростопчина вместе с тем порвала и со славянофилами, с которыми ее до того связывали дружеские отношения. «Эти люди убили нам Языкова во цвете лет… эти же люди уходили Гоголя, стеснив его в путах суеверных обрядов запоздалого фанатизма, который для них заменяет благодать настоящей веры, коей признак есть терпимость и любовь, а не хула и анафема!» — писала она. Позиция эта сказалась в одном из лучших произведений Ростопчиной — комедии «Возврат Чацкого в Москву», остроумно высмеявшей одновременно и славянофилов, и западников, литературные и окололитературные страсти и интриги. В результате Ростопчина оказывается в полной изоляции. Революционные демократы провозглашают ее «салонной ретроградкой», друг юности Огарев именно в это время сочиняет обращенное к ней стихотворение «Отступнице».
Современники единодушно отмечали легкость версификаторского дара Ростопчиной. С ранней юности она усвоила уроки золотого века русской поэзии и школы «гармонической точности». В стихах ее легко угадываются интонации Пушкина, а также Баратынского с его размышлениями о «железном веке», чуждом поэзии и любви. Стремление разглядеть за холодными, светскими полумасками истинную сущность человека объединяет ее с Лермонтовым. «Я верю: под одной звездою Мы с вами были рождены; Мы шли дорогою одною, Нас обманули те же сны»,- писал Лермонтов в 1841 году в альбом Ростопчиной. И все же поэзия Ростопчиной имела и свое характерное, легко узнаваемое лицо. Прежде всего это была поэзия женская, «со всем ее завлекательным непостоянством», как писал Шевырев. Ростопчина сама подчеркивала светское и женское начало облика своей лирической героини:
А я, я женщина во всем значенье слова,
Всем женским склонностям покорна я вполне,
Я только женщина, гордиться тем готова,
Я бал люблю!.. отдайте балы мне!
Однако за бальным паркетом и традиционными атрибутами светского веселья Ростопчина прозревала и иное — искалеченные судьбы, разыгранные трагедии. Так возникла грандиозная метафора: бал — цирк девятнадцатого века, воплощенная в одноименном стихотворении Ростопчиной, бесспорно одном из наиболее сильных и глубоких ее стихотворений.
«Она точно Иоанна д’Арк…- сказал о Ростопчиной Вяземский,- пустая вертушка, а в минуту откровения поэт и апостол душевных таинств». А в предисловии к первому тому ее собрания стихотворений Дружинин написал: «Имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени…»
Источник: Источник: Русские поэты. Антология русской поэзии в 6-ти т. Москва: Детская литература, 1996.
https://www.litera.ru/stixiya/articles/875.html